ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА —[ Проза ]— Аксёнов В.П. Московская сага

Глава XX.

«Путь Октября»

В октябре 1945 года в Елоховском соборе служили торжественную литургию в связи с окончанием военных действий, разгромом злейшего врага Германии и победой над Японией. Службу вел — сам митрополит Крутицкий и Коломенский Николай. Пел хор из Большого театра, участвовали и солисты, народные артисты СССР.

«Вознесем Господу нашему, братия, благодарственную молитву за дарование победы в великой войне! Вознесем славу героической нашей армии и ее вождю, великому Сталину!»

Великолепно вступил хор: «Славься, славься ты, Русь моя! Славься ты, русская наша земля!»

— Помнишь, откуда это? — шепнул Кевин Веронике. Она кивнула:

— Ну, Глинка, конечно, «Иван Сусанин».

— Раньше эта опера называлась «Жизнь за Царя», — напомнил он, — и пели иначе: «Славься, славься, наш русский царь, Господом данный нам государь…»

Она улыбнулась ему через плечо, на котором покоилась высококачественная черно-бурая лисица.

Кевин недавно вышел в отставку и с удовольствием перекочевал из пентагоновских одеяний в свои длинные коричневые и серые костюмы, а также в темно-синее пальто из мягкой альпаки. Днями они уезжали из СССР. Сначала в Стокгольм, потом в Лондон, а дальше уже к коннектикутским подстриженным лужайкам.

Надо бы расчувствоваться, пустить слезу, думала Вероника, ведь это же прощание с родиной. Нет, не могу, слеза не выдавливается, родины не чувствую. За Тараканище молиться? Пардон, без меня!

Великолепно шла литургия, однако духовенству было не по себе. Присутствовали лишь члены дипломатического корпуса да некоторые, редкие «деятели науки, литературы и искусства». Никто из ожидавшихся высших чинов не явился. Церкви вновь напомнили, что она отделена от государства.

Осенью 1945 года рано запуржило на Колыме в районе прииска Джелгала. В октябре по открытым местам, по слежавшемуся уже насту мела могучая поземка, порой взлетающая и завивающаяся у валунов, как волна у парапета. В иных распадках, впрочем, зелень стояла еще нетронутая, бока сопок синели или багровели под перезревшей ягодой, падавший мирно, как в опере, снег тут же таял у теплых источников. Туда устремлялись бесконвойные зеки, чтобы нахаваться витаминами на всю зиму. Жадно пили и воду из петляющего по распадкам ручья: считалась, конечно, чудодейственной.

Иногда выпадало такое благо и на долю обычной, то есть подконвойной, рабсилы, если попадались человечные вохровцы. Вот, например, Ваня Ночкин, рязанский лапоть, как он сам себя иной раз любовно называл. Конвоируя знакомую «контру» на ночную смену в зверосовхоз, он нередко в сумеречный час останавливался в таком оазисе вроде бы отлить или на корточках посидеть; отпускал, стало быть, рабсилу попастись в ягоднике. Сидел, кряхтел, любовался полосками заката над дикой землей, мечтал о том, как домой вернется после «дембиля», как будет врать сельчанам про войну с японцами.

В тот вечер, однако, протопали поверху над распадком, прямо сквозь пургу к огонькам совхоза. Никто из «контриков» даже не намекнул Ване, что, мол, неплохо было бы облегчиться. Вся дюжина бодро чимчиковала и меж собой разговаривала мало, как будто боялась опоздать на работу. Народ в общем-то был сытый, трудоспособный: подкормились и обогрелись при зверье капитально.

Среди этой дюжины шел и сорокатрехлетний Кирилл Градов. В ушанке, телогрейке, ватных штанах и крепких чунях, он выглядел как надежно пристроенный к какому-то блатному или полублатному, во всяком случае к неубийственному, делу зек. Так оно и было на исходе восьмого года его заключения, но сколько всякого этому предшествовало, сколько умираний и тлеющих ненавистных возрождений!

В колымские лагеря он попал еще на исходе так называемой гаранинщины, когда гулял по приискам бесноватый полковник Гаранин с пистолетом в руке, когда на каждом вечернем разводе хмыри из УРЧа выкрикивали имена так называемых саботажников, которых тут же, что называется, не отходя от кассы, выводили в расход за углом барака. «Нам-то с вами, Градов, как тюрзекам уж наверняка не уцелеть, — говорил ему московский знакомый, сосед по нарам Петр Румянцев.  — Так что не рассчитывайте на золотую старость и вечерок у камелька с Аристотелем на коленях».

Вдруг в начале сорокового по Севлагу пошло другое поветрие — сохранение рабочей силы. Гаранин куда-то исчез, и Градов с Румянцевым временно уцелели. В бесконечной лагерной пересортировке они потеряли и забыли друг друга, естественно не подозревая, что через полтора года их жены, или, как нередко с юмором говорили в мужских зонах, «наши вдовы», встретятся в очереди у Лефортовской тюрьмы и станут закадычными подругами.

Кирилл угодил в шахту на прииске «Золотистый», что находился всего лишь в сотне-другой, если по прямой, километров от адской прорвы Зеленлага, специального лагпункта для особо опасных государственных преступников, где в это время пытался выжить его родной брат, гордость семьи, Никитушка-Китушка.

Трудно сказать, какие преимущества имели обычные севлаговцы перед обреченными зеленлаговцами. На «Золотистом» Кирилл стал очень быстро «доходить», все даже как-то уже и смешалось в его голове, однако вновь незадолго до войны прошел какой-то слегка не столь наждачный бриз, и он вместо морга угодил в ОПЗ, то есть в оздоровительный пункт, где стал получать невыносимо вонючий, но явно полезный жир «морзверя».

Едва оклемался Кирилл в ОПЗ, как началась война и вместе с ней по Колыме, будто проволокой помели, пошел свирепый ураган все новых и новых инструкций об усилении режима, повышении бдительности к предателям, террористам, оппозиционерам, фашистским наймитам и троцкистам, поди разбери. Подхваченный этой проволочной метлой Кирилл загремел на леденящую душу еще с гаранинских времен Серпантинку. Традиции железного чекизма там поддерживались на славу, хотя инструкций кончать прямо за углом пока еще не поступало. Он снова начал там очень быстро «фитилить», и снова случай выдернул его из увядающей, слабо шамкающей неживыми ртами, массы. На этот раз это был медбрат Стасис, он взял его к себе санитаром.

Вот так и швыряло кандидата марксистских наук Кирилла Градова все восемь лет его хождений по стране практического марксизма. То захлопывалась уже над ним крышка канализации и он опускался для окончательного размыва в хлорную известь, то он вдруг выскакивал каким-то никчемным пузырьком на поверхность. Из шахты вдруг попадал в рай земной, в теплую долину, подсобником на квашпункт. Капусты! Турнепса! А то вдруг среди голодухи сорок третьего получал от сердобольной поварихи целую пол-литровую кружку дрожжей. Сытым бабам в кошмарной округе почему-то нравились его глаза. «Ну и глаза у тебя, мужик! Чего стоишь, как неродной? Давай заходи, не студи хавиру!»

Была одна любопытная деталь в лагерной судьбе Кирилла, деталь, о которой он сам не имел отчетливого представления и о которой, к счастью или к несчастью, не имело представления лагерное начальство. В тридцать седьмом, после двух недель чекистских беснований, его приволокли на суд так называемой тройки и быстренько отштамповали приговор: десять лет исправительно-трудовых работ без права переписки. Далее пошло все, как у обычных зека: пересыльные тюрьмы, этапы, доставка на Колыму. К тому времени он уже прекрасно знал, что означает формулировка «без права переписки», однако чем дальше, тем больше, ему начинало казаться, что эта формулировка где-то потерялась по отношению к нему по мере продвижения на восток.

Надя Румянцева, сказав как-то у ворот Лефортовской тюрьмы: «Не удивлюсь, если у них там такой же бардак, как везде», была близка к истине. Скорее всего, формулировка осталась по недосмотру в какой-то одной папке кирилловского дела и не перекочевала в другие. В одних списках он, возможно, существовал как ликвидированный, в других же получал лагерное довольствие как обычный составной элемент колымской рабсилы. Однажды он решил испробовать судьбу, написал письмо Циле. Ответа он не получил, но года через два в лесной командировке на Сударе свалилась ему в руки из почтового грузовика посылка, произведя эффект мягко опустившегося из небесных глубин золотого метеорита. В посылке была и написанная ее любимым псевдоготическим, как они шутили, почерком записка, из которой он понял, что то его письмо до нее преспокойно дошло, а вот ее все предыдущие отправки либо канули в неизвестность, либо были отвергнуты.

Стоит ли рисковать, думал он, и ее будоражить, и вызывать на свет зловещую формулировочку? Пусть живет так, как будто я мертв, пусть найдет себе мужа; я ведь все равно не совсем тут жив, хоть и привык к этой нежизни и боюсь «формулировочки».

Вдруг он признался себе, что нередкие мастурбации оттеснили Цецилию к периферии в его памяти. Здоровые молодые мужики в лагере решали половую проблему хоть и простым, но довольно вдохновенным образом. Это называлось «сходить за кипятилку». По ночам, за полчаса до отбоя, за сараем с двумя пыхтящими титанами всегда стояла группа, а иногда даже и толпа мечтательно зырящих в небо зеков. Слышались стоны, иногда рыканье; каждый плавал в собственном воображении. Кириллу почему-то никогда не грезилась собственная жена, зато всегда появлялась в этих «путешествиях» какая-то смуглая тоненькая девчонка, похожая на его сестру, если не она сама.

Иные ушлые зеки умудрялись заводить за зоной знакомых вольнонаемных и через них налаживали надежную корреспонденцию. Кирилл ни разу не попытался этого сделать. Иногда он признавался себе, что ему даже не хочется, чтобы его считали живым там, в том мире, где отец его стоит с добрыми огнями в глазах посреди своего, похожего на него самого дома и сам похожий на этот дом, где мать тащит его, четырехлетнего, приговаривая со смехом: «Кирилл-Упал-с-Перил! Вот уж этот Кирилл-Упал-с-Перил!» Брат наверняка убит, что мне-то вылезать в живые? Что же мне-то опять унижаться, вместо него выставляться живым, говорить им: хе-хе, все-таки не унывайте, Никитушка-Китушка убит, но я-то, Кирилл-Упал-с-Перил, все-таки жив!» Такие странные мысли иногда мелькали в его голове, но он, спохватываясь, немедленно приписывал их авитаминозу.

Нередко, впрочем, ему казалось, что он и не жив вовсе. Вполне возможно, что «формулировочка» еще тогда, в тридцать седьмом, была приведена в исполнение, а я из-за побоев этого просто не заметил. Может быть, меня сбросили в общую яму и засыпали хлоркой, а то, что сейчас со мной происходит, это просто постепенное, посмертное угасание сознания, или наоборот… Что «наоборот»? Что может быть наоборот?

А вот, может быть, наоборот, нынешнее несуществование — это лишь начало чего-то грандиозного, мучительный проход к феерии истинной жизни и бестелесному царству свободы и красоты?

В обоих случаях, что значит наш земной путь с его триумфами и провалами, с его шампанским и хлорной известью? Что все это значит и не является ли весь наш марксизм простым увиливанием от вопроса? Весь этот революционный порыв, которым я с такой страстью и верностью жил, лишь увертка?

— Как ты думаешь, есть в этом какой-то смысл? — спросил он однажды медбрата Стасиса.

Могучий литовец из Мемеля всем своим видом, казалось, опровергал нереальность лагерного существования. На самодельных лыжах он скользил по снежному насту, прокладывал путь от одной командировки до другой. И доходяги, увидев появляющегося из пурги широкоплечего, длиннорукого лыжника с поросшими ледяным мхом бровями, с серым свечением глаз, с яблочным румянцем, со всей этой комбинацией красок, напоминающей о каких-то детских снегирях, встряхивались, чтобы прожить еще один день и отойти к еще одному живому сну.

— Пожалуйста? — не поняв вопроса, Стасис всем телом повернулся к своему санитару.

Они сидели в покосившейся хавире медпункта. Во всех углах постанывал упорно просачивающийся под крышу ветер. Снег быстро заметал мутное окно. На плите в углу кипятились шприцы. «Если бы слушался отца и шел в медицинский, — говорил часто Стасис, — ты был врач, врач! Ты понимаешь, врач даже в лагере врач, не зек!» Медбрат обожал медицину, и среди его заветных книг, что он таскал за собой с одной командировки на другую, был учебник общей хирургии профессора Б.Н.Градова, написанный в давние времена, когда тот только занял кафедру и обнаружил существенные недостатки в методике преподавания. Этот учебник, собственно говоря, и спас жизнь Кириллу. Перевязывая обмороженных, медбрат Стасис вдруг споткнулся на фамилии Градов и со смехом спросил, не родственник ли знаменитому профессору. Узнав же, что родной сын, бросился немедленно спасать. С тех пор чуть ли не год, до очередного колымского поветрия, они были неразлучны, обходя самые отдаленные лесоточки и командировки, то есть охватывая их медицинской помощью и санитарными мероприятиями, стараясь все-таки не только форму соблюсти, но и на самом деле что-то сделать для обитателей этих призрачных «точек» и «командировок».

— Ну, есть какой-нибудь смысл в человеческой жизни? — продолжал Кирилл той ночью в свистящей и воющей на все голоса тайге. — Мы всегда называли это «проклятыми вопросами», Стасис, и привыкли относиться к ним с улыбкой. «Проклятые вопросы русских мальчиков» и все такое. Все это снисходительно, но никогда не всерьез воспринималось. Особенно в нашей семье, с ее позитивизмом девятнадцатого века, с верой в человеческий гений, в науку. .. Ты все понимаешь, Стасис? Если не все, скажи: я повторю, могу даже немного по-немецки…

— Я все понимаю, — коротко сказал медбрат Стасис. Он сидел теперь спиной к Кириллу, не оборачиваясь и глядя прямо перед собой на отсвечивающий под слабой лампочкой бок стерилизатора.

— Понимаешь, вроде бессмысленный неврастенический вопрос, когда нужно бороться за свои идеи, за будущее, за новое общество, когда жизнь почти полностью подменена литературой о жизни и ты сидишь за чайным столом в окружении не только своей семьи, но и всего сонмища лиц, формирующих внутренний мир русского интеллигента, лиц, которые уже столько раз задавались тем же вопросом и как бы отвечали на него фактом своего существования в некоем умозрительном пространстве.

Даже на войне, среди смерти, среди постоянного и привычного надругательства над плотью, этот вопрос кажется неуместным, потому что там бушует страсть, гомерические чувства, разыгрывается действо, идет театр. «За родину!» — вот бессмысленный смысл мгновенно уничтожаемых жизней, «За свободу!» ну и так далее, вся эта музыка.

Музыка, Стасис! Только здесь нет музыки, на каторге, в лагерях, за тачкой, в бараке, в баланде… Здесь уже все без обмана, просто распад белка, смерть литературы, утрата всех героических и антигероических поз, простое шествие в яму…

— Здесь тоже есть, имеет быть музыка! — вдруг с жаром перебил его Стасис, но тут же, будто спохватившись, сразу замолчал.

Кирилл щелчком сбросил в печурку остатки докуренной почти до пальцев цигарки:

— Я знаю, что ты имеешь в виду, медбрат. Веру? Христианские мифы? Я знаю, что ты верующий, видел, как ты молишься. Не бойся, не настучу.

— Я не боюсь, Кирилл. И это не обман, Кирилл. — Стасис теперь повернулся лицом к Кириллу и сидел ссутулившись, приподняв большие, будто навьюченные мешком плечи и опустив переплетенные набухшими венами руки и длинное лошадиное лицо.

— Ну, научи меня верить, Стасис! — с удивившей его самого страстью попросил Кирилл. — Я знаю, что Маркс сдох, но откуда мне знать, что Бог жив, когда все говорит об обратном? Ну, научи, медбрат?!

— Хочешь взять выпить? — спросил Стасис, кивком головы показывая на заветную склянку с притертой крышкой.

— Не надо, — отказался Кирилл. — Со спиртом это легко, но только на минуту. Я хочу всерьез… попытаться уверовать… Ну… ну расскажи мне о себе! Кто ты?

Ветер, очевидно, оторвал от дерева сук и швырнул его на провода. Маленькая лампочка погасла. Красноватый, дрожащий и слабый свет из печурки как нельзя лучше подходил для ночных откровений.

Стасис Йонаскис происходил из балтийского племени куршей, что расселилось на песчаных дюнах перед вечным накатом моря между Мемелем и Кенигсбергом. Отец его в Первую войну потерял ногу и потому вынужден был оставить хутор и баркас и найти себе другую работу, а именно сторожем при монастыре францисканцев. В монастыре прошло все детство Стасиса. Он прислуживал на мессах, монахи учили его читать и писать, а также географии, истории и биологии. Разумеется, читал по-немецки и по-латыни святые книги. Кроме того, занимался спортом. Пожалуйста? Да-да, конечно, спортом. В семнадцать лет он выступал за команду монастыря по гребному спорту. Так что получилось вполне натурально быть монахом. Да, постричься в монахи, спасибо. Не натурально, ты говоришь? Пожалуйста? Нет-нет, я хотел быть слуга Бога, и я был счастливый. Изучал медицину. Вот именно, будучи монахом, Стасис изучал медицину в фельдшерской школе. Это было уже в Литве, в Паланге. Там, после катастрофы, он попал в облаву. На переписи сказал, что фельдшер, но не сказал, что монах. Вот и все. Никто в Советской России не знает, что он монах. Теперь только Кирилл знает, но он ему верит. Если узнают, что он францисканец, тогда ему конец, потому что для них это, наверное, хуже, чем троцкист. Между прочим, он очень счастлив, что его здесь называют «медбрат Стасис», потому что это звучит почти как «брат Стасис», если не лучше.

— Ты сказал, что ты очень счастлив? Разве можно быть счастливым на Колыме? — спросил Кирилл.

Медбрат Стасис был убежден, что можно. Медицинская помощь дает очень много не только пациенту, но и. врачующему. Особенно если веришь в Бога и постоянно молишься ему. Здесь, в лагерях, надо молиться не только время от времени с чтением молитв, но каждый миг. Он, медбрат Стасис, научился вдыхать Бога, и это всегда будет с ним, никто не сумеет это отобрать до конца земного плена. Вот именно плена, Кирилл, но если потом ты хотел свобода, это твой воля, ты делай это сам сейчас для свобода всех, прости мой русский язык. Этому, к сожалению, нельзя научить, это не спорт и не медицина. Вера и жизнь — это одно, если ты это постиг, значит, победил.

— Но все-таки ты меня научи хотя бы каким-нибудь молитвам, медбрат Стасис, — вдруг, прослезившись и хныкая, как дитя, попросил Кирилл.

— Я, к сожалению, не знаю их по-русски, — сказал Стасис. Он не уговаривал Кирилла перестать плакать, а, наоборот, смотрел на все усиливающиеся рыдания морщинистого сурового лица с самой что ни на есть светлейшей радостью.

— Дай мне их по-латыни, я запомню, — умолял Кирилл.

Так началась их дружба, что совсем не означает, будто Кирилл немедленно усвоил сокровенное умение медбрата «вдыхать Бога». Несколько месяцев они провели вместе как фельдшер и санитар, потом колымские сквозняки разбросали их по разным лагпунктам. Иногда их дорожки пересекались, и тогда они радостно бросались друг к другу, обхлопывали друг друга по всем бокам, как бы желая удостовериться, что кореш жив, говорили чаще всего о лагерной чепухе, о том, чем жив был полуживой люд лютого царства, и только урывками шептали вместе латинские слова молитв. Иногда они не виделись месяцами, но всегда, на протяжении всех этих лет, да и дальше, на протяжении всей оставшейся жизни, в памяти Кирилла не тускнела та, почти кромешная ночь в хавире инструментальщика, переделанной во временный медпункт, когда он вдруг весь пролился детскими слезами.

В 1945 году вдруг несказанно подфартило: попал под надежную крышу зверосовхоза «Путь Октября», в котором правил удивительный человек зоотехник Львов. Совхоз этот напрямую подчинялся московскому могущественному ведомству «Союзпушнина», поэтому местные бонзы УСВИТЛа на него только издали клацали зубами: их власть туда не распространялась. Кто-то там вычислил, что пушной зверь лучше размножается в колымских вольерах, чем где бы то ни было, и зоотехнику Львову даны были большие полномочия и по развитию производства, и по набору рабочей силы. Чудаковатый Львов вел себя так, как будто не понимал, что живет в сердцевине гигантской каторги. Охотился, рыбачил, выпивал, слушал пластинки с музыкой из оперетт. Это не мешало ему, как хорошему рабовладельцу, приезжать в лагпункты для отбора рабочей силы. Отобрав, однако, он уже за свой народ стоял и зеков никогда не унижал, напротив, с некоторыми даже здоровался за руку, поддерживал почти приятельские отношения. Вот съездил в отпуск на «материк» и привез живые приветы от жен Петру Румянцеву и Градову Кириллу. Ну и зеки ему платили верностью, рвением в работе. Совхоз процветал. Работаем, ребята, на фунты стерлингов, говорил зоотехник Львов, на тяжелую валюту! Тяжелее золота!

Сегодня ночная смена двигалась от зоны к совхозу через нарастающую пургу особенно споро, крепким шагом, что твоя блоковская дюжина. «Революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг!» Причина такой спешки, однако, крылась не только в рвении, но также и в том, что этой ночью ожидался приезд медбрата Стасиса.

Пока шли, окончательно стемнело, впереди не видно было ни зги, однако стал уже доноситься характерный шум зверосовхоза, никогда не прекращающийся лисий лай. Сотни животных с драгоценными шкурами крутились в вольерах, вокруг кормушек, выясняли свои отношения, требовали еды. Кормили их так, как не снилось в лагерях и «придуркам». Государство знало, кого как кормить. Если бы у зеков были такие же пушистые, красивые шкуры, нас бы тоже здорово кормили, а потом бы забивали, обдирали и дубили, как мы забиваем, обдираем и дубим этих лис. Не знаю только, жрала бы тут обслуга котлетки, как мы иногда жрем тут котлетки из лисятины. Страшный концлагерь, вот что это такое, в моменты мрака думал Кирилл. Фабрика смерти, капище первородного греха.

Он работал в дубильном цехе, где свежие шкурки подвергались первичной обработке. Оттуда их отправляли в упаковочную и далее на «материк», на мехкомбинат, где они уже превращались в элегантнейший товар. Временами ему удавалось отвлечься от сути своего дела и смотреть на шкурки лишь как на сырье. Счищал скобелем окровавленную мездру и даже умудрялся думать о чем-нибудь другом, разговаривать с товарищами. Иной же раз эта суть вдруг пронзала его, и он казался себе грязным блудливым губителем живого, Божьей твари, столь гибкой и ловкой, с вертящимся хвостом, с искринками в меху, с лукавинкой в маленьких, все мгновенно улавливающих таежных глазах. Однако ведь и тварь эта для поддержания жизни должна убивать или, как вот здесь в своем концлагере, жрать убитое, и так все и идет в тварйом мире, круговорот жестокости, выливающийся, в конечном счете, в море человеческого террора. Где же исход?

Топали чунями, бахилами, валенками, а то и настоящими галошами, стряхивали треухи, шарфухи, рукавицы в прихожей совхозоуправления, тут же вениками выметали наружу снег. Ваня Ночкин ружжо поставил в угол, благо незаряженное, не стрельнет. «Ну а что, медбрат сегодня пришедши?» — «Ну а как же, давай-давай, ребята, топай все на прививку в красный уголок!» Дюжина потопала по дощатому долгому коридору, все были тут друзья и надеялись, что среди них нет стукача. По дороге в коридоре попался сменившийся Румянцев Петр, этот на ходу уже читал что-то фундаментальное.

Шутливо пихнул локтем Градова Кирилла, шепнул: «Клерикалы вы, мракобесы!»

В полутемной комнате «вечно живой» тускло отсвечивал лысиной черного камня. «Десять сокрушительных сталинских ударов» синими клиньями пересекали пространство незабываемого «материка». Под картой медбрат Стасис быстро из акушерского чемоданчика вынимал и расставлял на полочке свое хозяйство: распятие, крошечный складень, триптих лагерного художника «Мадонна Литта», мензурки разведенного вина и нарезанный мелкими кусочками американский «ватный» хлеб для причастия. Ваня Ночкин с ружжом встал в углу: «Быстрее молитесь, робята, а то нас всех тут на месте пришибут!»

Медбрат Стасис обернулся к дюжине зеков и поднял руки. «В день всех святых помолимся, братья, нашему Господину Иезусу Христу!»

Он встал на колени, и вся дюжина быстро к нему присоединилась, и Ваня Ночкин, зорко оглянувшись, последовал примеру старших.

Тихо запел медбрат Стасис свой собственный перевод из матери языков, святой латыни:

Подвывала по углам пурга. Доносился неумолчный лисий лай.

АНТРАКТ IX. ПРЕССА

Скандинавское телеграфное бюро

Генерал Власов во время пропагандистского тура был арестован в Риге гестапо за то, что слишком много говорил о России. По слухам, он помещен в концлагерь.

«Нью-Йорк Таймс», 21 мая 1945 г.

Во время баррикадных боев в Праге на помощь партизанам пришел, явно желая спасти свою шкуру, генерал Власов. Партизаны приняли помощь, однако никто, похоже, не знает, что произошло с Власовым, когда 9 мая пришла Красная Армия.

29 мая 1945 г.

Как выясняется, Гитлер был против того, чтобы иностранные прогерманские части носили немецкую форму. «Каждый бродяга лезет в немецкую униформу!.. Пусть эти казаки носят свою форму!»

27 июня 1945 г.

Генерал Власов в руках Советов, сообщает корреспондент газеты в Москве.

Части власовской армии гитлеровцы использовали против партизан в Югославии и против «маки» во Франции.

2 августа 1946 г.

Московское радио сообщило, что по приговору военной коллегии Верховного суда генерал Власов и десять его офицеров были подвергнуты казни через повешение.

«Ньюсуик», январь 1944 г.

Передают, что во время Тегеранской конференции Уинстон Черчилль от имени Короля Георга VI вручил маршалу Сталину на церемонии в советском посольстве так называемый «Меч Сталинграда», выкованный 83-летним кузнецом Томом Бизли. Глубоко тронутый Сталин поцеловал меч, после чего передал его маршалу Ворошилову. Ворошилов уронил королевский подарок.

«Обнова», Белград

Глава Русской освободительной армии генерал Власов сказал, что его внешняя политика строится на основе «искренней, стойкой дружбы между русским и германским народами.

Нашим главным врагом, — продолжал он, — была и сейчас является Англия, чьи политические и экономические интересы всегда противоречили России. После войны в России должна быть тоталитарная система».

«Нью-Йорк Таймc», 21 мая 1945 г.

Во время баррикадных боев в Праге на помощь партизанам пришел, явно желая спасти свою шкуру, генерал Власов. Партизаны приняли помощь, однако никто, похоже, не знает, что произошло с Власовым, когда 9 мая пришла Красная Армия.

29 мая 1945 г.

Как выясняется, Гитлер был против того, чтобы иностранные прогерманские части носили немецкую форму. «Каждый бродяга лезет в немецкую униформу!.. Пусть эти казаки носят свою форму!»

2 августа 1946 г.

Московское радио сообщило, что по приговору военной коллегии Верховного суда генерал Власов и десять его офицеров были подвергнуты казни через повешение.

«Нъюсуик», январь 1944 г.

Передают, что во время Тегеранской конференции Уинстон Черчилль от имени Koроля Георга VI вручил маршалу Сталину на церемонии в советском посольстве так называемый «Меч Сталинграда», выкованный 83-летним кузнецом Томом Бизе. Глубоко тронутый Сталин поцеловал меч, после чего передал его маршалу Ворошилову. Ворошилов уронил королевский подарок.

Аверелл Гарриман: «Вести переговоры с русскими — это все равно что дважды покупать одну и ту же лошадь».

АНТРАКТ. ЛЕЙБ-ГВАРДИИ ГУСИ

В конце нашей второй книги, осенью 1945 года, мы видим профессора Бориса Никитича Градова на берегу озера Бездонка. В закатный час. В одиночестве. Любой час сейчас для меня закатный, думал он. Война окончилась. Мне семьдесят лет. Семья разрушена. Все вдохновения — фальшь. Даже медицина. Закатный час. Жизнь может оборваться в любой момент. Как, впрочем, и у любого Homo sapiens, как старого, так и молодого. Каждый день, в принципе, напоминает тот танковый бой в подсолнухах, после которого мы встретились с Никитушкой. Как верно он тогда говорил об интоксикации войны, об опьянении, которое только и дает возможность идти в бой, то ecть жить, не думая о смерти. Сейчас мой хмель уже испарился до конца, и эти отблески заката на зеркальной воде не вдохновляют больше ни на миг, ни на долю мига, если только не…

Если только не появляются гуси. Они появляются. Девятка могучих птиц, нагулявших силу на заполярных болотах, направляется по вечному маршруту к дельте Нила. Озеро Бездонка, оказывается, одна из посадочных площадок на их пути. Клин снижается, вожак старается посадить всю команду разом, в одно касание. «Делай, как я! Делай, как я! Делай, как я!» — кричит он. На мгновение эскадрилья как бы зависает! и затем приводняется. Высший пилотаж!

Старый профессор вдруг преисполняется восторгом от причастности к гусиному триумфу, ко всей этой странной феерии, что разыгрывается на планете Земля. Может быть, некогда и некая часть моей сути была перелетной тварью? Кто знает, через какие трансформации проходят наши сути за пределами суеты? Что помешает нам вообразить эту девятку отрядом павловских гвардейцев, приученных к гусиному шагу под свист русско-прусских флейт и бой Преображенского барабана? Что помешает нам представить, как они стаскивали сапоги, чтобы перейти с гулкого гусиного шага на бесшумный кошачий по коридорам Инженерного замка? Ради свободы, ради избавления родины от тирана, во имя либеральной истории — тихий перепрыг к грязному, мокрому делу. .. И все вокруг корчится от греха, и все вокруг задыхается от любви.

Старому профессору кажется, что кто-то вместе с ним проходит через те же мысли, сидя на берегу холодной и темной воды, кто-то маленький и бесконечно любимый. Он поворачивается и идет по тропе в сторону дома.

Что такое этап?

В начале приходит специальная бумага — «законка», — в которой суд уведомляет СИЗО, что ты осужден, и что тебя пора отправлять в колонию. Бумагу с уведомлением приносят в камеру под подпись. После этого ты «на фоксе» у тюремной администрации. Обычно с этого момента до отправления проходит около десяти дней. В вечер перед днем этапа «заказывают» — это когда в камеру приходит сотрудник ФСИН и говорит тебе собираться.

Бывалые зеки советуют брать с собой еду: дошираки, конфеты, сахар, чай, сигареты. На зону человек едет в своем, поэтому нужна теплая одежда. На зоне все вещи забирают «на хранение». Фотографии, письма, книги разрешают оставить. Вольная одежда там запрещена, за исключением нижнего белья (в том числе, термобелья). Однако в некоторых колониях разрешают носить свою черную одежду.

Обычно этап начинается в 5 утра, перед раздачей сахара и хлеба (подъема как такового в СИЗО нет). Тогда тебя сажают в «сборку» — большую камеру без кроватей, где обычно очень грязно и накурено. «Для тех, кто отправляется на этап есть отдельная сборка. Обычно там проводят несколько часов, после чего в «сборку» приходит сотрудник, называет твою фамилию и ведет тебя с вещами на обыск. После этого всех с вещами набивают в специальный автозак ФСИН. Нас было человек 12, но потом мы забрали еще зеков из других СИЗО.

Автозак везет всех на вокзал. Эта поездка довольно волнительна, потому что ты до последнего не знаешь, куда тебя повезут, если только сотрудник ФСИН не обмолвится по секрету. Если родным тяжело далеко ездить, они имеют право написать заявлении об отбывании наказания недалеко от дома. Нас привезли на Казанский, и мы очень забеспокоились, потому что с Казанского можно уехать очень далеко.

Переход из автозака в поезд — отдельный п****ц [запоминающийся в негативном свете эпизод]. Все как в кино: собаки лают, фсиновцы орут. Ты сам с баулами в руках пристегнут к другому зеку и идешь, не поднимая головы на отдельную платформу на каких-то задворках, куда заезжает автозак. Так вас загоняют в специальный вагон

В вагоне несколько камер с решетками на дверях. Койки трехъярусные. Третий ярус — сплошная большая койка, куда можно пролезть только через люк. Нас туда набили человек 10−15. По коридору все время постоянно ходит фсиновец, которого можно попросить проводить в туалет. Иногда разносят кипяток. С нами в одном вагоне ехали женщины.

В точке назначения снова то же самое: собаки, фсиновцы и автозак. С вокзала везут в СИЗО, где помещают в транзитную камеру не более чем на две недели.

Из СИЗО в колонию мы ехали снова на автозаке с зеками, которые выезжали из колонии на лечение. Наверное, где-нибудь в Сибири добираются и на поездах. Доехали мы от Москвы до Рязани быстро, часа за четыре. А некоторые едут по тому же маршруту по несколько недель с транзитом через разные другие города: едут через Кострому, Нижний Новгород, проводя в месте каждой пересылки по две недели, и только потом в Рязань.

После прибытия на зону зеки проводят около двух недель в карантине. Мы сидели там неделю. После этого родным отправляют «Почтой России» обычное письмо с сообщением.

В колонии общего режима разрешены звонки по «Родной связи» — специальных тюремных таксофонам. Но в карантине таксофона нет, а еще там запрещено писать и получать письма.

Во время пребывания в колонии общего режима разрешается одна передача весом в 50 кг раз в два месяца. Опять же раз в два месяца разрешается одно краткосрочное (4 часа) и одно долгосрочное (трое суток) свидание. Обычно на длительное ко мне приезжала жена, а на краткое — родители. Они же и привозили передачу.

Состав передачи сильно зависит от правил внутреннего распорядка колонии. Например, в моей вообще нельзя было сахар. Ни в ларьке, ни в передачах. Поэтому нужно было передавать сахарозаменитель.

Теоретически можно передавать что-то в посылках, но тогда тратится отведенный на два месяца вес передач. То есть пара посылок по 20 кг — и все, передачу уже сделать не получится. К тому же, посылки очень долго ходят.

В колонии есть ларек, в котором можно на деньги со своего ФСИН-счета покупать продукта из ассортимента, примерно соответствующего обычному сельскому магазину. Сумма покупок также ограничена.

DailyDOOH » Архив блога » Какой ты ублюдок?

Гейл Чиассон, североамериканский редактор

Нет, мы не умничаем, задавая вопрос: этот вопрос задают в рамках кампании вне дома для продюсера Fat Bastard Wines Габриэля Меффре и Diamond Estates Wines & Spirits, Торонто.

Хотя цифровые плакаты не используются, статические плакаты размером 24 x 36 дюймов оснащены QR-кодом, чтобы пользователи смартфонов могли перейти на веб-сайт и даже создать свою собственную версию.

Кампания проводится на этой неделе в различных местах в Торонто и Ванкувере.

Будут созданы «рекламные щиты» размером 6 x 8 дюймов с несколькими плакатами, на которых изображены разные типы ублюдков, такие как Сексуальный ублюдок, Забавный ублюдок, Ленивый ублюдок и даже Славный ублюдок. Всего в течение 4-недельной кампании будет разбросано 32 плаката.

На каждом плакате есть уникальное изображение со слоганом «Французское вино всех видов» и встроенным QR-кодом, который приглашает прохожих использовать свои смартфоны для проверки URL-адреса www.FatBastardYourself.com.

На веб-сайте посетители могут создавать свои собственные постеры Bastard и делиться ими с друзьями через веб-сайт, электронную почту и Facebook – Нам не терпится увидеть, что будет первым: плакаты, украденные на память, или жалобы городским властям или рекламные сторожевые псы, Ed

Кампания была разработана Gilbert + Davis Communications в Торонто.

«Основным подходом является кампания в печати, основанная на демонстрации «жить на широкую ногу» и восхвалении ублюдков», — говорит Венди Скотт Дэвис, вице-президент и креативный директор Gilbert + Davis.

«Кампания показывает как мужчин, так и женщин, «живущих на широкую ногу», как отдельных личностей, таких как йодлинговый ублюдок, музыкальный ублюдок, винтажный ублюдок или шикарный ублюдок».

Мюррей Маршалл, президент и главный исполнительный директор Diamond Estates Wines and Spirits, говорит: «Наша цель кампании — донести до городского населения, что Fat Bastard — это французское вино, которым могут наслаждаться люди любого мыслимого типа. что это действительно вино для всех».

Fat Bastard доступен в магазинах LCBO (Онтарио) и BC Liquor (Британская Колумбия), а также в других магазинах по всей стране, включая Мерло, Шираз, Каберне Совиньон, Пино Нуар, Шардоне и Совиньон Блан.

Fat Bastard производится французской компанией Groupe Gabriel Meffre, винодельня которой была основана в 1936 году. Линия Fat Bastard, созданная в конце 1990-х годов, быстро стала эталоном веселых, неприхотливых сортовых вин отличного качества, созданных в фрукты вперед и выразительный стиль. В настоящее время бренд продает более 4 миллионов бутылок в год более чем в 16 странах.

Торговое агентство Diamond Estates, базирующееся в Торонто и Ниагаре, продает канадские и зарубежные вина и спиртные напитки в винные магазины и лицензированные заведения по всей Канаде.

Эта запись была размещена

во вторник, 28 сентября 2010 г., в 19:27 @852
и подается под Scuttlebut.

Вы можете следить за любыми ответами на эту запись через ленту RSS 2.0.

Вы можете оставить отзыв или вернуться со своего сайта.

Бастард из любви Каролины

Бастард из любви Каролины | Шмуп

Магазин не будет работать корректно в случае, если куки отключены.

Похоже, в вашем браузере отключен JavaScript.

Для наилучшего взаимодействия с нашим сайтом обязательно включите Javascript в своем браузере.

Предыдущий

Следующий

Любовь

Любовь, по крайней мере, любовь к мужчине, еще не члену семьи, была чем-то, в чем я была немного не уверена. Тетя Альма говорила, что любовь имеет большее отношение к тому, насколько красиво тело, чем кто-либо когда-либо мог бы признать […] (3.1)

Итак, это первый момент в жизни Кости, когда она признает, что существуют разные способы любить человека, и это также кивок в сторону сексуального желания с рейтингом PG. Проблема в том, что мы знаем, что Глен никогда не разовьет отцовскую любовь к Боуну, как он должен, и что вместо этого он собирается сексуализировать свою падчерицу, сливая два вида привязанностей, которые на самом деле не должны сливаться. .. способен с самого начала чувствовать любовь, что весьма сомнительно для такого нарциссического человека, как он.

«Да, Глен любит Энни. Он любит ее, как игрок любит быструю скаковую лошадь или отчаявшийся человек любит виски. Такая любовь съедает мужчину. Я не доверяю этому мальчику, не хочу нашу Энни. выйти за него замуж». (4.5)

Доверяйте теткам Юстис. Что такое «такая любовь»? Можете ли вы описать это без метафоры зависимости? Почему это может быть такой любовью, которую Глен испытывает к Энни, учитывая то, что мы знаем о Глене?

«Он нужен ей, нужен, как голодной женщине мясо между зубами […]» (4.6)

Ладно, может быть, это не метафора зависимости (или аналогия с зависимостью, если можно так выразиться), но все же это странное чувство нужды, или отчаяния, или необходимости, или как бы вы это ни называли. Но разве это счастливая потребность? Что это за любовь, которую нельзя описать положительно?

Это было мягким. Мама и папа Глен всегда обнимались и терлись друг о друга, но это тоже было мощно. Секс. (5.68)

Кость осознает, что сексуальное влечение, если использовать ее богатый выбор слов, «мощно». Любовь Энни к своим детям против ее любви к Глену станет центральным конфликтом позже в романе, и это важная установка, которая помогает нам понять, что Энни тянет в обоих направлениях.

«Я просто иногда не понимаю, Боун, как все так запуталось, самые простые вещи — я и Тереза, мама и папа, твоя мама и Глен. Черт, даже Рут и Трэвис. Знаешь, Трэвис ушел Рут однажды, когда их дети были маленькими, просто ушла на два месяца и ничего не сказала. И любой может увидеть, как он ее любит. Иногда я просто не понимаю». (9.54)

Представьте себе: два человека любят друг друга. Просто, верно? Ну, может быть, если вы живете в вакууме. Многие вещи могут вызвать стресс в отношениях, как мы видели на примере A: The Boatwrights. Что делает эти отношения такими сложными? Во всех отношениях есть проблемы, но как насчет эти проблем?

«Тем не менее, я смотрю на Глена и вижу, что его никогда не любили так, как нужно. Но мальчик глубже и темнее, чем я могу понять. Я беспокоюсь о тебе. люблю тебя. Я знаю, как ты относишься к Глену. Ты отдал бы свою жизнь, чтобы спасти его, и, может быть, это поможет, а может быть, и нет». (9.98)

См. «Анализ характера» Глена, чтобы узнать больше о том, как отсутствие отцовской любви вызвало у него серьезные проблемы с отцом. Кроме того, здесь мы сталкиваемся с пугающей возможностью того, что любви будет недостаточно, чтобы спасти ситуацию. Энни, с другой стороны, кажется, держится за веру в то, что любовь держит все вместе. Расскажите о щекотливой ситуации. Как роман пытается примирить любовь с насилием? Или это?

Когда она снова заговорила, ее голос звучал яростно и отчаянно. «Он любит ее. Он любит. Он любит нас всех. Я не знаю. Я не знаю. О Боже. Рэйлин, я люблю его. Я знаю, что ты возненавидишь меня. Иногда я ненавижу себя, но я люблю его. Я люблю его». (17.126)

Энни отрицает, что Глен любит Кости? Как вы думаете, какова ее точка зрения на все это? Как вы думаете, Энни хочет, чтобы любил Глена? Любит ли она в нем вопреки себе? Она действительно понимает, что происходит?

«Девушка, вы серьезно запутались в любви. Серьезно.» (18.53)

Мы радуемся каждый раз, когда Рэйлин что-то говорит, и мы собираемся повторить это снова. Рэйлин кое-что знает о любви и проблемах, которые она вызывает. Кость определенно путается в любви. С другой стороны, кто в этом романе не ?

«Ты не знаешь, как твоя мама любит тебя», — сказала она. «Вы даже представить себе не можете».
Как Альма любил Энни, может быть, как Руфь любила своих сыновей Д.У. и Дуайт и Томми Ли, так сильно, что она заставила Трэвиса поклясться не хоронить ее, пока они не вернутся домой. Я погрыз ноготь и смотрел, как мама уходит, думая, любит ли она меня по-прежнему и что я буду делать, когда мы вернемся в Дэдди Глен. (18,74)

Итак, мы подошли к тому, что на данный момент стало центральным конфликтом романа: семейная любовь против романтической или сексуальной любви. Под семейной любовью мы подразумеваем любовь между родителем и ребенком. На данный момент это стало своего рода соревнованием, особенно для Энни, которая уже разрывается в двух направлениях.